рецепта хранения в бутылках новой араки»; «Как получить фруктовый серый хлеб без выпечки»;

«Совет приунывшему»;

«Как крахмалить таппу».

Все эти издания чрезвычайно ценились Ох-Охом. Он утверждал, что они говорят о могущественном прошлом, которое он почитал больше, чем несерьёзное настоящее, называемое им отбросами и отстоем прошлого.

Всматриваясь в тёмный склеп, Баббаланья вынул несколько рассыпающихся, неразборчивых листов с готическим шрифтом своего любимого старого эссеиста, славного Бардианны. Они, оказалось, были составными частями работы, от которой осталось только название – «Размышления Мыслителя».

В молчании Баббаланья прижал их к своему сердцу. Затем он отпустил от себя и сказал:

– И вся эта мудрость потеряна? Не твоя ли божественная хитрость, Бардианна, смогла перевоплотиться в эти яркие страницы? Возможно, что здесь ты действительно проникал в глубины вещей, рассматривая обычные формы материи и мыслей, как частицы из твёрдых частиц сперва формируются в жидкой среде, как мысли людей состоят из отдельных душ, как из клеток лёгочной ткани – каждое лёгкое, как та же смерть – не способ жизни, и что в центре всего – Персия. Но всё исчезает. Да, здесь мысли Мыслителя лежат бок о бок со словами фразёра. О, Бардианна! Эти страницы были потомками тебя, думавшими о твоей мысли, душе твоей души. Инстинкт с умом однажды высказались, словно живые голоса; теперь они – пыль и не смогут побудить дурака к действию. Откуда тогда это? Если туманы нескольких лет способны связать душу с пустыми материями, то как может бездомная духовная надежда жить, будучи поражённая плесенью в смертельной влаге? Он благоговейно свернул клочки рукописи вместе, поцеловал их и положил назад.

Затем, приблизившись к Ох-Оху, он начал умолять его об одном листе, одном клочке тех самых драгоценных страниц в память о Бардианне и из-за любви к нему.

Но, узнав, что он был одним из комментаторов этого старого Пондерера, Ох-Ох, шатаясь, подошёл к рукописям, дрожащими пальцами пересчитал их одну за другой и сказал:

– Слава Оро! Все – здесь. Философ, попроси у меня мои конечности, мою жизнь, моё сердце, но не проси у меня их. Погружённые в воск, они должны стать моим саваном.

Всё напрасно: Ох-Ох был антикваром.

В отчаянии обернувшись, Баббаланья оглядел кучу съеденного червем пергаментного покрытия и множество вырезок и обрывков. И теперь рулоны рукописей действительно пахли как старый сыр, отчего эти реликвии удивительно напоминали сами его корки.

Разгребая эту груду, Баббаланья разглядел что-то, что вернуло ему хорошее настроение. Он долго с восхищением рассматривал находку, но, вспомнив о том, что должен будет вытянуть на свет некую потерянную работу из коллекции, и очень настроившись на обладание ею, снова осмелился уговаривать Ох-Оха, предложив заманчивую цену за свою находку.

Взглянув на название – «Счастливая жизнь», старик закричал:

– О, мусор! Мусор! Возьмите его даром.

И Баббаланья засунул её в своё одеяние.

Обозрев катакомбы и выйдя на дневной свет, мы спросили путь к Цзи-Цзи, также коллекционеру, но другого типа, некоему скупцу по части зубов – мардианских денег.

При упоминании его имени Ох-Ох пустился в презрительные филиппики о безумии этого выжившего из ума старика, кто тайно хранил зубы, как будто бы зубы имели какое-то применение, кроме как средство платежа. Однако он указал нам путь, следуя которым мы пересекли луг.

Глава XX

Баббаланья цитирует античного язычника и серьёзно подавляет этим компанию, которая отвечает, что эти слова принадлежат кому-то иному

Идя далее, мы подошли к журчащему ручью в красивой роще, где растянулись на траве, и наши слуги распаковали свои корзины, чтобы накрыть нам обеденный стол.

Но что касается нашего Баббаланьи, то он решил пообедать отдельно и, как каннибал, приналёг на любимого автора, хотя в другом отношении он не был столь неравнодушен к костям.

Достав сокровище, которое он спрятал на своей груди, он скоро погрузился в него и, лёжа неподвижно на своей спине, выглядел как смирный покойный перед встречей с гробовщиком.

– Что ты, хо! Баббаланья! – закричал Медиа из-под дерева. – Не хохлись там, как утка в воздухе, со своей бумажкой; оставь свою метафизику, человек, и припади к твёрдым материям. Ты слышишь?

– Приди, философ, – сказал Мохи, очищая банан. – Как только поешь, ты станешь весомей.

– Придите послушать, Баббаланья, – крикнул Иуми. – Я собираюсь петь.

– Встань! Встань! Я говорю, – снова прокричал Медиа. – Но пойди, старик, и разбуди его: дай ему по башке и погляди, как он там.

Мохи, повинуясь, нашёл его лежбище, и Баббаланья поднялся.

– Во имя Оро, что беспокоит тебя, философ? Узрел свой рай, коли так дико смотришь?

– Счастливая жизнь! Счастливая жизнь! – кричал Баббаланья в экстазе. – Мой господин, я потерялся в мечте о ней, так здесь написано. Изумительная книга! Её совершенство уносит меня. Позвольте мне зачитать: «Я нёс бы в себе ту же самую мысль независимо от того, собирался ли я быть богатым или бедным, выиграть или проиграть в этом мире. Я буду считать выгоду, хорошо лежащую, как прекраснейшую часть моих владений, не оценивая её числом или весом, а приростом и уважением получателей, никогда не считающих меня самого обедневшим из-за любой вещи, которую я отдаю. То, что я делаю, должно быть сделано для совести, а не для показной роскоши. Я буду есть и пить не для того, чтобы удовлетворить свой вкус, а чтобы удовлетворить природу. Я буду весел со своими друзьями, умеренным и кротким со своими врагами. Я честно предупрежу, если смогу предвидеть, и буду помогать без расспросов. Я вижу целый мир, как свою страну, и пусть Оро будет свидетелем и судьёй моих слов и моих дел. Я буду жить и умирать с этим свидетельством: того, что я любил пользу совести; того, что я никогда не вторгался в свободу другого человека; и что я сохранил всё это в себе. Я буду управлять своей жизнью и своими мыслями, даже если бы все в целом мире видели одно, а читали другое, поскольку это делается для того, чтобы сделать любую вещь тайной для моего соседа, тогда как для Оро вся наша частная жизнь открыта».

– Весьма ясно, – сказал Медиа.

– Истинный дух первых последователей Алмы, как записано в легендах, – сказал Мохи.

– Неподражаемо, – сказал Иуми. Баббаланья сказал:

– Слушайте ещё: «Справедливость общительна и благородна; свободна, устойчива и бесстрашна; полна неистощимых восхищений». И здесь снова, и здесь, и здесь: «Истинное счастье жизни – в понимании нашего почтения к Оро. Истинная радость – безмятежное и трезвое движение». И здесь, и здесь… мой господин, это трудно – не процитировать из этой книги, но послушайте: «Спокойная совесть, честные мысли и справедливые действия благословенны без конца, насыщения или меры. Бедный человек хочет многого, жадный человек – всего. Недостаточно знать Оро, если мы не повинуемся ему».

– Алма во всех словах, – вскричал Мохи, – ты уверен, что не вычитываешь из его высказываний?

– Я читал, но эти предложения кажутся странными от того, кто хотя и жил давным-давно, но никогда не видел Алму и едва слышал о нём. И отметьте, мой господин, что на сей раз я совсем не импровизирую. Из того, что я рассказал здесь, Мохи, выходит, что эта книга более изумительна, чем пророчества. Мой господин, как простой человек и язычник в тот большой период языческого времени смог выразить в словах такую небесную мудрость, кажущуюся более замечательной, нежели раскрытая вдохновлённым пророком? И разве она не менее божественна в этом философе, в добродетельной любви к самому себе и в вопросе уничтожения, чем в религиозных сагах, расхваливающих её как средство постоянного счастья?

– Увы, – вздохнул Иуми, – и не он ли обещает нам любую радость, когда мы умрём?

– Он говорит не от лица власти. Он зовёт нас к совершенству и счастью здесь.

– Тогда, Баббаланья, – сказал Медиа, – держи своё сокровище при себе. Без власти и без законной